Письмо к сыну

Письмо к сыну

«Милый мой Фаридушка, — писала Халиде Хабибулиновна своему сыну, руководителю Туркменской инициативы по правам человека известному правозащитнику Фариду Тухбатуллину— вот уже два месяца с лишком как я не беседовала с тобой письменно, от чего сама страдала и даже иную ночь не спала, думая. Но, наверно, ты не обвинишь меня в этом невольном моем молчании. Ты знаешь, как я люблю тебя; ты и твой брат Руслан остались у меня. Что было со мною, когда я узнала, что ты как уже несколько месяцев остался без работы, живешь без средств сосуществования. Конечно же, я отправляю со своей пенсии тебе на пропитание, но я знаю точно, что это для тебя не достаточно. Сыночек я знаю, точно, ты злоупотребляешь алкоголем, это не приведет к добру!
В последнее время я часто вижу во сне твоего отца и брата, который вдали от меня, без присмотра ушел из жизни. А причины его смерти ты прекрасно знаешь сам. Поэтому, ради Аллаха, прошу тебя, прекрати пить. Иначе и ты можешь кончить как твой братик. Да и меня ты, наконец то пожалей, ведь я уже старенькая.
А теперь, бесценный мой Фаридушка, обнимаю тебя и благословляю тебя материнским благословением моим. Был бы только ты здоров, и мы будем довольны. Сколько раз я тебя наказывала, не верный путь ты себе избрал, разве это дело, идти против своей Родины, почему же я породила тебя на свет, лучше бы не было тебя. Позоришь наш род. Но так как я твоя мать, мне очень больно за тебя.
Молишься ли ты богу, Фарид, по-прежнему и веришь ли в благость творца и искупителя нашего? Боюсь я, в сердце своем, не посетило ли тебя там новейшее модное безверие? Если так, то я за тебя молюсь. Вспомни, милый, как еще в детстве своем, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях и как мы все тогда были счастливы! Прощай, обнимаю тебя крепко-крепко и целую бессчетно.
Твоя мать Халиде.
Почти все время как читал Фарид Тухбатуллин, с самого начала письма, лицо его было мокро от слез; но когда он кончил, оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам. Он прилег головой на свою тощую и затасканную подушку и думал, долго думал. Сильно билось его сердце, и сильно волновались его мысли. Наконец ему стало душно и тесно в этой желтой каморке, похожей на шкаф или на сундук. Взор и мысль просили простору. Он схватил шляпу и вышел, на этот раз, уже не опасаясь с кем-нибудь встретиться на лестнице; забыл он об этом. Путь же взял он по направлению к центру города, как будто торопясь туда за делом, но, по обыкновению своему, шел, не замечая дороги, шепча про себя и даже говоря вслух с собою, чем очень удивлял прохожих. Многие принимали его за пьяного или просто умалишенного.
Давным-давно как зародилась в нем вся эта теперешняя тоска, нарастала, накоплялась и в последнее время созрела и концентрировалась, приняв форму ужасного, дикого и фантастического вопроса, который замучил его сердце и ум, неотразимо требуя разрешения. Теперь же письмо матери вдруг как громом в него ударило. Во что бы то ни стало надо решиться, хоть на что-нибудь, или… «Или отказаться от жизни совсем! — вскричал он вдруг в исступлении, — послушно принять судьбу, как она есть, раз и навсегда, отказавшись жить!».

Фарид, ну пожалей же ты свою маму, она же кормила тебя своим молоком!

Ну до чего же ты докатился мой родной племянничек, вот как дикий запад оказал на тебя влияние.

Мам! Я знаю точно, Фариду уже не выбраться из этого глубокого омута, тем более, он очень слабохарактерный. Считай что мы, и его потеряли.

От добра добра не ищут!